Неточные совпадения
Огни свеч расширили комнату, — она очень велика и, наверное, когда-то служила складом, — окон в ней не было, не было и мебели, только в углу стояла кадка и на краю ее висел ковш. Там, впереди, возвышался небольшой, в квадратную сажень помост, покрытый темным ковром, — ковер был так широк, что концы его, спускаясь на пол, простирались еще на сажень. В средине помоста — задрапированный
черным стул или кресло. «Ее
трон», — сообразил Самгин, продолжая чувствовать, что его обманывают.
Черные глаза ее необыкновенно обильно вспотели слезами, и эти слезы показались Климу тоже
черными. Он смутился, — Лидия так редко плакала, а теперь, в слезах, она стала похожа на других девочек и, потеряв свою несравненность, вызвала у Клима чувство, близкое жалости. Ее рассказ о брате не
тронул и не удивил его, он всегда ожидал от Бориса необыкновенных поступков. Сняв очки, играя ими, он исподлобья смотрел на Лидию, не находя слов утешения для нее. А утешить хотелось, — Туробоев уже уехал в школу.
Не отъехал он и 100 шагов, как ему встретилась сопутствуемая опять конвойным с ружьем ломовая телега, на которой лежал другой, очевидно уже умерший арестант. Арестант лежал на спине на телеге, и бритая голова его с
черной бородкой, покрытая блинообразной шапкой, съехавшей на лицо до носа, тряслась и билась при каждом толчке телеги. Ломовой извозчик в толстых сапогах правил лошадью, идя рядом. Сзади шел городовой. Нехлюдов
тронул за плечо своего извозчика.
Доктор ничего ей на это не сказал, а только поднял вверх свои
черные брови и думал; вряд ли он не соображал в эти минуты, с какой бы еще стороны
тронуть эту даму, чтобы вызнать ее суть.
В тишине — явственное жужжание колес, как шум воспаленной крови. Кого-то
тронули за плечо — он вздрогнул, уронил сверток с бумагами. И слева от меня — другой: читает в газете все одну и ту же, одну и ту же, одну и ту же строчку, и газета еле заметно дрожит. И я чувствую, как всюду — в колесах, руках, газетах, ресницах — пульс все чаще и, может быть, сегодня, когда я с I попаду туда, — будет 39, 40, 41 градус — отмеченные на термометре
черной чертой…
— Благодарю вас, Эркель… Ай, вы мне больной палец
тронули (Эркель неловко пожал ему руку; больной палец был приглядно перевязан
черною тафтой). — Но я вам положительно говорю еще раз, что в Петербург я только пронюхать и даже, может быть, всего только сутки, и тотчас обратно сюда. Воротясь, я для виду поселюсь в деревне у Гаганова. Если они полагают в чем-нибудь опасность, то я первый во главе пойду разделить ее. Если же и замедлю в Петербурге, то в тот же миг дам вам знать… известным путем, а вы им.
Отобедав, он еще часов с пяти занялся своим туалетом и издержал несколько умывальников воды для обмывания рук, шеи и лица, причем фыркал и откашливался на весь дом; затем вычистил себе угольным порошком зубы и слегка
тронул черным фиксатуаром свой алякок, усы и бакенбарды.
— Я тебе не слуга, разбойник, — отвечал
черный, не показывая боязни, — а тебя повесят, чтобы не смел
трогать царских людей!
Пальцы дрожали, перо прыгало, и вдруг со лба упала на бумагу капля пота. Писатель горестно ахнул:
чернила расплывались, от букв пошли во все стороны лапки. А перевернув страницу, он увидал, что фуксин прошёл сквозь бумагу и слова «деяния же его» окружились синим пятном цвета тех опухолей, которые появлялись после праздников под глазами рабочих. Огорчённый, он решил не
трогать эту тетрадку, спрятал её и сшил другую.
Небольшого роста, прямой, как воин, и поджарый, точно грач, он благословлял собравшихся, безмолвно простирая к ним длинные кисти белых рук с тонкими пальчиками, а пышноволосый, голубоглазый келейник ставил в это время сзади него низенькое, обитое кожей кресло: старец, не оглядываясь, опускался в него и, осторожно
потрогав пальцами реденькую, точно из серебра кованую бородку, в которой ещё сохранилось несколько
чёрных волос, — поднимал голову и тёмные густые брови.
Сняв свою
чёрную шапочку, потёр руками голый череп, осмотрел комнату, снова
потрогал руками голову и лёг на диван.
Она стояла, смотря на него пристально, но так рассеянно, что Ганувер с недоумением опустил протянутую к ней руку. Вдруг она закрыла глаза, — сделала усилие, но не двинулась. Из-под ее
черных ресниц, поднявшихся страшно тихо, дрожа и сверкая, выполз помраченный взгляд — странный и глухой блеск; только мгновение сиял он. Дигэ опустила голову,
тронула глаза рукой и, вздохнув, выпрямилась, пошла, но пошатнулась, и Ганувер поддержал ее, вглядываясь с тревогой.
Больным местом готовившейся осады была Дивья обитель, вернее сказать — сидевшая в затворе княжиха, в иночестве Фоина. Сам игумен Моисей не посмел ее
тронуть, а без нее и сестры не пойдут. Мать Досифея наотрез отказалась: от своей смерти, слышь, никуда не уйдешь, а господь и не это терпел от разбойников. О томившейся в затворе Охоне знал один
черный поп Пафнутий, а сестры не знали, потому что привезена она была тайно и сдана на поруки самой Досифее. Инок Гермоген тоже ничего не подозревал.
Мы поместили ее сначала в лодочный черпак, а потом, возвращаясь домой, я налил морской воды в большой эмалированный таз и пустил туда господню рыбу. Она быстро заплавала по окружности таза, касаясь его стенок, и все в одном и том же направлении. Если ее
трогали, она издавала чуть слышный, короткий, храпящий звук и усиливала беспрестанный бег.
Черные глаза ее вращались, а от мерцающих бесчисленных ворсинок быстро дрожала и струилась вода.
Как и всегда по утрам, двое его писцов, Елихофер и Ахия, уже лежали на циновках, по обе стороны
трона, держа наготове свертки папируса, тростник и
чернила. При входе царя они встали и поклонились ему до земли. Царь же сел на свой
трон из слоновой кости с золотыми украшениями, оперся локтем на спину золотого льва и, склонив голову на ладонь, приказал...
Сеет он потихоньку слова свои, осыпаются они на меня, как пепел дальнего пожара, и не нужны мне, не
трогают души. Как будто
чёрный сон вижу, непонятный, тягостно-скучный.
Шли на запад, сквозь
чёрную сеть сучьев был виден багровый закат усталого солнца, на душе у нас тоже было красно и празднично — собрание вышло хорошее, дружное, говорили мы все четверо по нескольку раз и, должно быть, хорошо
тронули крестьянство.
Черная кошечка Брыска ласкается и мягко мурлычет, но не
трогают Оленьку эти кошачьи ласки.
— Полно тебе, Сидорова! Не
тронь новенькую! — вступилась беленькая, как снежинка, подросток-девочка лет тринадцати с
черными, как коринки, глазами.
Кругом не было видно ни души. Дурак Азорка,
черный дворовый пес, желая, вероятно, извиниться перед нами за свой напрасный лай, несмело подошел к нам и завилял хвостом. Инженер нагнулся и
потрогал его между ушей.
Скоро нас снова
тронули и, проведя несколько сот шагов без дороги, указали место. Справа виднелись крутой берег извилистой речки и высокие деревянные столбы татарского кладбища; слева и спереди сквозь туман проглядывала
черная полоса. Взвод снялся с передков. Восьмая рота, прикрывавшая нас, составила ружья в козлы, и батальон солдат с ружьями и топорами вошел в лес.
Пока он ходил и думал, Сережа взобрался с ногами на стул сбоку стола и начал рисовать. Чтобы он не пачкал деловых бумаг и не
трогал чернил, на столе лежала пачка четвертух, нарезанных нарочно для него, и синий карандаш.
К архимандриту обедать! А на поле возле ярмонки столы накроют, бочки с вином ради холопей и для
черного народу выкатят. И тут не одна тысяча людей на княжой кошт ест, пьет, проклажается до поздней ночи. Всем один приказ: «пей из ковша, а мера душа». Редкий год человек двадцать, бывало, не обопьется. А пьяных подбирать было не велено, а коли кто на пьяного наткнулся, перешагни через него, а
тронуть пальцем не смей.
Впрочем, и сама Аксинья пережила неприятную минуту в этот вечер. Расправившись с Митькой, она, вооружившись острым ножом, направилась к курятнику — исполнить приказание барина. И вдруг, открыв дверцу, отступила в испуге… Все, решительно все куры и цыплята изображали из себя ту
черную курочку, которую ей, Аксинье, не приказано было
трогать…
Он сидел на
троне, в красном супервесте,
черной бархатной мантии и с короною великого магистра на голове.